Деревенские дети рано начинают понимать, что значит «умереть». Умер, значит, перестал дышать, двигаться, пищать… Например, умерла маленькая мышка, которую домашняя кошка в зубах принесла своим котятам; так и не вылупившись, умер в яйце маленький цыпленок; гусёнка неопытная мамаша-гусыня затоптала в плетеном гнезде под койкой.

Да! Так и было: гуси неслись дома. Мама с бабушкой по каким-то только им известным приметам узнавали, что гусям пора откладывать яйца – заносили в дом старые ивовые корзины-гнёзда, любовно устилали их соломой и ставили под кровать. Наседок учить не нужно было: они к своему сроку подходили к крыльцу, громким криком оглашали двор, ставя в известность всю округу – готовы!

Сделав свое дело, гуси просились на улицу. И так в течение 3-4 недель.
Мама каждый раз в гнезде оставляла только одно яйцо – первое. Остальные же помечала цифрой, обмакнув щепку в чернильницу, и аккуратно складывала в коробку, застеленную стеганой фуфайкой или старой теплой шалью. Когда гусыня подолгу оставалась в гнезде, по-особому щелкала клювом и усиленно утеплялась своим мягким пухом, становилось понятно: пришла пора на яйца садиться! Мама, помню, о чём-то шептала птице, подкладывая яйца под неё, гладила крылья, шейку, потом отодвигала плетёнку поглубже под кровать и опускала покрывало. Начиналось время ожидания чуда, появления пушистых комочков – гусят. В это время нам, детям, строго-настрого запрещалось заглядывать под койку или смотреть в окно с улицы: гусыня не захочет яйца высиживать, и тогда птенцы уже никогда не появятся – умрут…

Однажды бабушка нашу всеобщую любимицу – овечку Майю – нашла в сарае мертвой: животное, видимо, хотело полакомиться сеном из яслей, находящихся в загоне для телят, просунуло голову между жердей, а обратно вытащить не сумело. У нее новорожденный ягненочек остался. Мы его назвали Ятим (сирота), носили на руках, кормили коровьим молоком из бутылочки с соской, а сестра Нурия ночью его с собой даже в постель умудрялась укладывать (зимой маленькие ягнята и даже теленок дома находились).

Деревня наша небольшая была – всего 22 двора. Летом в пастухи к нам никто не нанимался (какой заработок от небольшого стада?!), поэтому сельчане скот пасли сами – по очереди. За корову и телку по одному дню, еще один день за какое-то количество овец. За лето раза три-четыре приходилось деревенское стадо пасти. В хорошую погоду за табуном ходить – одно удовольствие! Но в нашу очередь довольно часто приходилась непогода. Земляки в засушливые годы не то в шутку, не то всерьез просили: «Муса-абзый, может, возьмёшься табун пасти, ведь без урожая и сена останемся, дожди-то бывают только в твою очередь». Не знаю, простое совпадение это или мистика, но в день похорон нашего папы (это было 14 августа 1989 года) среди ясного неба вдруг появилась небольшая тучка и полилась мелким дождичком на иссохшую и потрескавшуюся от засухи землю. Казалось, небо плакало вместе с нами, прощаясь с человеком, который жил под ним, трудился, растил детей…
Наверное, в ту пору мне лет пять было – не больше. За папой и моим братом Маратом, который старше меня на три года, на пастбище увязалась и я. Помню, пригнали мы тогда стадо на колхозное поле, с которого молодую кукурузу на силос убирали. Кормоуборочный комбайн скашивал стебли, измельчал их и тут же загружал в тележку трактора «Беларусь».
Не обращая внимания на шум работающей техники, на стерне, весело размахивая хвостами, отгоняя мух, паслись коровы и бычки. Многих из них я знала «в лицо» – они, как мне казалось, были похожи на своих хозяек. Я стояла и наблюдала, как шершавым языком жадно хватала из-под ног сочную траву и моя Манька, низкорослая комолая корова, чем-то напоминающая нашу маму – такая же маленькая, степенная, медлительная. Чтобы не пугать скотину, свой пастуший посох – метровую палочку с палец толщиной – я спрятала за спину и тихонько, по шажку, приближалась к нашей кормилице. И вдруг слышу зычное: «Лови-и-и!» В шагах двадцати от меня на границе еще не убранного кукурузного поля, пытаясь обратить мое внимание, кричал, размахивая кнутом и подпрыгивая, мой брат: «Лови! Лови!» Я сначала не поняла, кого ловить, но потом увидела, как на меня летит какой-то рыжевато-серый комочек. От неожиданности я швырнула в сторону приближающегося ко мне зверька своё оружие – палку… Надо же было такому случиться: прямо у самых моих ног маленькое животное перекувырнулось и растянулось, словно плюшевая игрушка. Я упала на колени, протянула ручку, чтобы погладить зайчика (а это был зайчонок), но тут поняла: умер! Такое страшное горе охватило мое детское сердечко!
– Я убила! Я убила зайчонка! – кричала я, стоя на четвереньках и растирая грязной ладонью слёзы по лицу.

Прибежал папа, который минутой ранее сидел на лесопосадке, прислонившись к тополю, и наблюдал за нами. Он взял зверька на руки, тряс его, шевелил ему лапки и приговаривал:
– Нет! Нет! Ты никого не убила! Ты даже не попала в него своей палочкой… Видишь, лапки у него целые! Он просто сильно испугался…
О том, что было дальше, я узнала уже позже из рассказов взрослых. Оказывается, я стала биться в истерике, меня рвало, а потом и вовсе я потеряла сознание в обмороке. Папа взял меня на руки и, оставив стадо на восьмилетнего ребенка, побежал со мной в деревню. Дома меня привели в чувство, уложили в постель, положили на голову полотенце, смоченное холодной водой… Говорят, я двое суток пролежала в полузабытьи, металась в жаре и в бреду повторяла одно и то же:
– Я зайчика убила!

Из соседней деревни, что в шести километрах, привозили фельдшера, бабушки не отходили от меня ни на минуту: читали суры из Корана, молились на чётках…
Открыла глаза, оттого что мне в руки, лежащие поверх одеяла, вложили что-то теплое и пушистое. Я услышала папин голос:
– Посмотри, твой зайчик уже выздоровел! Он живой! И ты выздоравливай, дочка!
То ли от радости, то ли от слабости (я же с того самого дня ничего не ела и не пила) я даже не обратила внимания на то, что заяц-то был совсем другого цвета, не серый, а какой-то трёхцветный. И, конечно, то, что это не заяц вовсе, а домашний кролик, я тоже не знала. Узнав, что я тяжело заболела, папе маленького кролика привез дядя Моисей из Ново-Федоровки – они вместе в правлении колхоза работали. С этого дня я пошла на поправку. С крольчонком я долго не расставалась: спала с ним, таскала повсюду с собой, кормила его чуть ли не из своей тарелки…

Прошло так много лет с тех пор, а ту детскую боль от вины в смерти маленького существа помню до сих пор.